Военные песни фронтовика Николая Ионова леденили восприятие. Люди плакали от его песен

Мой отец, Николай Федорович Ионов, с Алтая. Были в его роду и крепкие горнодобытчики, и мастеровые-железнодорожники. Сейчас дальние родственники живут в Барнауле и Рубцовске.

На фронт отец ушел в семнадцать лет. Был стрелковым пулеметчиком. Командовал бронетранспортером, затем был командиром танка. Имел множественные ранения. Его фронтовые награды теперь бережно хранятся в нашей семье.

… Военные песни отца леденили мое мальчишеское восприятие. Не знаю уж, в каком зале пел отец, наверное, в гос­питале, но то, что плакали от его песен, верю. После войны была особая манера пения – надсадная, с болью в душе, с горечью в сердце. Добрые песни перемежались с тихими и печальными, оплакивающими. Настрадался народ, поэтому и выходило невесело. Но все же и всплески веселья были. Одни задорные частушки чего только стоили. Пели в то время везде и всегда: и в деревнях, и в городах, на работе и в пути, на природе и в парках. Песни объединяли, придавали оптимизм в жизни, вселяли веру и надежду в светлое будущее, облегчали душу и ее же распахивали.

Пел отец своеобразно, по-своему неповторимо. Я запомнил этот надсадный голос. Горловое тягучее пение, боль в голосе и в слезливых глазах отдавалась болью в душе:

«…У могилы дуб стоит, мать под ним рыдает.

А он лежит, не дышит, он как будто спит.

Золотые кудри ветер шевелит…» Автора этой песни, к сожалению, я не знаю, да и последую­щие слова помню урывками. Пел отец обычно по праздникам и в некотором подпитии, но хмель не застилал его глаз. Песня начиналась спокойно, затем нарастала, тянулась ввысь и как-то замирала в высшей точке. Затем стремительно падала с кручи, прокатывалась по душам слушающих и затихала в уголках их памяти. На повторе песня вновь взлетала неимоверным махом, гремела, сотрясая все нутро и застревала горьким комом в горле, темени, груди…

Зелено-карие глаза отца в это время становились вороными и жутко блестели, как бы зависая сами по себе. Смотреть в эти глаза было невыносимо. На какое-то мгновение некрасивая гримаса искажала его лицо. Память военных лет тенью пробегала по багровому лицу. И без того всегда прямой, он еще больше выпрямлялся и вскидывал поредевшие седые волосы назад. Кадык на его худой шее судорожно дергался. Мало заметный тик от ранения усиливался. В конце песни горький комок судьбинушки куда-то проваливался, и худое лицо отца светилось торжеством исполнения.

Его больным легким еле хватало воздуха допеть песню до конца, и это было заметно. Но в компании перепеть его было невозможно, и он это превосходство осознавал. Сначала отец давал возможность попеть другим, вслушиваясь критически, а уже затем давил своей надсадной песней, как козырной картой. И все сидевшие рядом с ним, глубоко уважающие его, проникались к нему еще большим уважением­. Некоторые поражались манере его исполнения, потому что она никак не стыковалась с его руководящей партийной работой, его строгостью и серьезностью.

Считаю, отец прожил ярко, при том, что судьба его была незавидной. После войны партия направила его в отсталые районы Татарии поднимать сельское хозяйство. Он проводил и большую организационную работу. Был постоянным депутатом городского Совета. Надо сказать, что работу свою он выполнял добросовестно, даже чрезмерно добросовестно. Честный и порядочный, он был строгим и требовательным. Видимо, и с него требовали там, в партии. Видимо, нельзя было в то советское время по-другому. При его возможностях и влас­ти жил он скромно, в нужде и простоте, но честно – не хапал, не тащил. Лишь в конце жизни он позволил себе кое-какие партийные льготы. Отец свято верил в идеалы партии, и ему было стыдно за «перегибы строя», которые, к сожалению, в то время были.

Он дорожил партбилетом, партия для него была святой. Она была его верой, его религией, его судьбой… Вспомните Макара Нагульнова – это почти об отце! Да, были такие люди, и ирония здесь неуместна. Да, были и ошибки. А что, Госдума нынче в идеале?

Постоянные разъезды по колхозам и совхозам… Но, возвращаясь поздно из командировок, в керзачах ли, в чесанках, в ненастье и в стужу он непременно приносил зачерствевший кусочек деревенского хлеба «от зайчика или лисички». И мы были рады наивно обманываться его вниманием и заботой.

Во время отдыха он любил рыбачить на Черепашье и Крутушке, здесь, в Чистопольском районе, с простой ореховой удочкой и с обыкновенным пробковым поплавком или гусиным пером. Отец брал меня и на охоту, где я носился по полям и посадкам вместо спаниеля. Он неплохо рисовал, и это передалось и мне, и его внукам. Ночами он готовил доклады к пленумам и конференциям, и была своеобразная аккуратность в его красивом каллиграфичес­ком почерке. Отец многим людям помогал, и ему отвечали взаимностью. Он воспитал в нас трудолюбие и порядочность.

Все же стоит сказать кратко… Его первая жена, моя родная мама, умерла в молодом возрасте при родах. Выживший при родах брат был на время отдан какой-то женщине на вскармливание грудью. Позднее его отдали в детский дом в г. Казань, где он скончался от воспаления легких. Осталось трое детей, старшей сестре – пять лет. А все равно им нужна мать. И отец женился во второй раз. Родился еще один общий ребенок, но не сложилась совместная жизнь, и через два года – развод.

Одному отцу было трудно, за детьми нужен уход. Женился в третий раз. Все было хорошо, удачно и радостно, но счастье было недолгим – и эта жена умерла при родах. Через год-другой появляется четвертая жена со своим сыном. Мы далее вместе прожили трудную, но счастливую жизнь полноценной семьи: были накормлены, обстираны, ухожены.

И еще об отце. Глаза отца были простыми, но и необыкновенными. Порой они мне казались висящими. В них не было теплоты, скорее – тревога. Нет. Даже боль! Страдание! В них не виделось будущего… Порой они буравили кареглазостью. Это и пугало, и смешило одновременно, поскольку он в гневе старался нарочито их таращить. Видимо, мнил в себе гипнотизерство.

Надо признать, кое-что в нем все же было от матери его алтайской, обладавшей прозорливостью, необычным видением. Иногда он, так сказать, «опережал» человечество. Говорил то, что лет через пять сбывалось. Жаль, что я не развил в себе это, а предпосылки были…

Я не могу объяснить свою некорректную смешливость на его пророчества. Порой наваливался неудержимый хохот, и я с трудом сдерживал его. Нечто было и к чумакам и кашпировским. Даже на сеансе уважаемого мной и многими великого Мессинга. Когда я прыскал над «кашпированием» отца – это злило его еще больше, и он распалялся до бесконтроля. Зная о нелегкой судьбе отца, я всегда жалел его и не смел перечить. Теперь я уважаю его еще больше и каюсь перед ним за смешки. Не пожелаю и половины кому-либо его тяжкой доли…

Отец был статный, будто литой. «Щеголь», – говорили завистники. В городе отец носил довольно долго настоящие хромовые сапоги и кожаное революционно-военное пальто. Летом были обязательны шляпа и строгий простой костюм, зимой – каракулевая шапка и настоящие фетры, как у маршалов. Ходил он прямо, с офицерской отмашкой одной рукой, в другой – зажатые перчатки. Он носил непременно кашне, галстук и запонки на простой аккуратно отглаженной белой рубашке. Это был его стиль, а не фраерство.

Я был горд за отца еще и за его ежегодно-обязательное нахождение на городской трибуне во время первомайских и октябрьских демонстраций. Там были все руководители города и партии. Это был памятно воодушев­ленный ритуал празднования всего народа. Отец работал заведующим орготделом в горкоме партии. Неоднократно избирался депутатом горсовета, был уважаем. О нем написано в Книге памяти нашего города.

…И вновь я вспоминаю его песню, запавшую в душу вместе с его образом, с его неповторимой манерой исполнения:

«Я ли не растила, я ль не берегла,

А теперь могила душу погребла-а-а…»

Забывая, нам свойственно идеализировать. Не сотвори себе кумира! Нет, отец не был для меня кумиром, он был примером. Порой что-то отцовское проглядывается в моих детях, но они никоим образом не похожи на него, как, впрочем, и я сам. Я не сидел перед ним за партой, но многому научился от отца. Нынешней молодежи как-то не до своих отцов и тем более не до дедов. Бег времени и жизненная природа все же выше сознания.

Мой отец похоронен на тихом выселковском кладбище. На старых покривленных временем воротах есть поблекшая эпитафия:

«Родные и близкие, помните о нас. Мы были, как вы. Вы станете, как мы…»

Он скончался, едва выйдя на пенсию. Отказали легкие, операция не помогла. Сказались фронтовые ранения и недуги. Ему не раз приходилось вязнуть сутками в болотах. Отсюда и нездоровые легкие. За время войны погибли четыре его боевых машины, в том числе и Т-34. А он выжил и дал нам, своим детям, жизни. Рано, незаслуженно рано его не стало.

…На 9 Мая я вновь достану из старой шкатулки боевые награды отца: орден Отечественной войны, медали «За Победу над Германией», «За храбрость», много юбилейных медалей и значков депутата городского Совета. Бережно переберу немногочисленные старые порыжевшие фронтовые фотографии из семейного альбома. Память. Своими воспоминаниями об отце отдаю дань памяти всем фронтовикам и поздравляю всех с приближаю­щимся Днем Победы!

Александр Ионов