Александр КОЛЬЦОВ: «Какой ценой выстоял Ленинград!..»

«В нашей семье были я, сестра, младше меня на два года, отец и мать. Мать Прас­ковья Петровна работала на железной дороге, а отец – на военном заводе.

Жили мы на улице Калашниковская набережная, дом 68, квартира 8. Тротуар, проез­жая часть. Сзади нас был ликеро-водочный завод Калашникова, он до революции был промышленником, тут рядом имел ткацкие фабрики. А после войны улицу переименовали, она стала называться Синопской набережной.

Когда началась война, мне было 8 лет, я должен был пойти в первый класс. 9 сентября немцы перерезали железную дорогу Москва–Ленинград. Начались бомбежка, обстрел, с каждым днем становилось все хуже и хуже.

Проучившись примерно до половины октября, мы пришли в школу, а на втором этаже косяки, рамы – все вылетело, на первом – нет в окнах стекол. Снаряд, оказывается, попал в простенок. С тех пор мы в школу не ходили.

Конечно, помню довоенный Ленинград. Нормально все было. Ходили на рынок… А началась война – народ стал как бешеный, кто уезжает, кто чего. Продуктами запасались, сколько могли.

Бомбежки были, о-о-о! Как только день не пасмурный – вообще!

Мы сначала бегали в бомбоубежище, которое находилось в соседнем доме. Сначала нас оповещали по радио о том, что скоро будет арт­обстрел. Потом все оборвалось, только сирена выла. Авиация, значит, летит.

Потом стало холодно и голодно. И никуда мы не бегали. К глухой стене от окна отойдем, на пол сядем, сидим. На окна была наклеена бумага крест-накрест на случай взрывной волны, чтобы стекла не вылетали. Но это было бесполезно!  

Света не было, отоп­ления тоже. Мать кой-чего принесет – истопим. Кухня общая была, так в последнее время и полы сожгли на кухне. Во дворе был небольшой садик, огороженный штакетником, росли деревья,  – все перетаскали, сожгли. Мерзли, терпения не было! Такой холод был, 41-й год! Водопровод был отключен, ничего не работало. Коптилка и то не всегда была, берегли. А керосина-то не было. Давали потом его уже по талонам. И то мизерное количество.

На хлеб талоны выдавали. Там мало было ­совсем, в последнее время – 125 грамм. Да он и на хлеб-то не был похож: черный, тяжелый. Мать хлеб получала. Нам никуда не разрешали выходить, опасно было.

За водой ходили на Неву. Люди умирали на ходу, их подбирали. Снег не убирали. На Неву была протоптана тропа, потому что полно народу ходило, водопровод-то не работал. Со всего, наверно, квартала ходили за водой.

Я один раз пошел с бидончиком. Зимой-то река мелела, берег высокий был. Там даже ограждение было примерно сантиметров 70 от земли на случай наводнения. Лестница была, чтобы спускаться, ледяная вся, облита водой и замерзла. А я и без варежек. Оттуда, ладно, две женщины мне помогли выбраться. Мать меня потом ругала, чтоб я никуда не ходил.

Мама заболела. Болела неделю. Спать ложились – нормально, а утром 3 мая 42-го года она уже не встала, умерла. С отца бронь сняли, и его на фронт. Он только успел увезти на тележке мать, закрыв простыней. Куда увез – я не знаю. Потом мне тетя говорила: в сарае умерших собирали, где-то какой-то лабаз был, а потом увозили на Пискаревское кладбище.

От голодной смерти нас спасла сестра бабушки, маминой мамы. Работала она у профессора прислугой. Она нам маленько помогала: то крупы принесет немного, то кой-чего, а то бы нам тоже конец был. Тетя рассказывала, как они из клумб даже траву воровали.

Отец нас потом увел к своей­ сестре на Васильев­ский остров. А у ней тоже было две девочки, Зина и Женя. Эвакуировали нас потом вместе с ними.

Это был примерно конец июля или август 42-го года. Сначала собрали в лабаз. Ночью холодно было. Сразу не отправляли, ждали, когда туман начнется. Иначе… Немцы дорогу бомбили. Нас эвакуировали по Дороге жизни, по Неве. На барже народу битком, дышать нечем. Некоторые, когда с мостков выходили, падали.

Нас выгрузили на Ладоге. Вот уже туман рассеялся, солнце то выглянет, то опять скроет­ся. Военные говорят: «Давайте, давайте быстрее!» Мы – в лес. А там болото, нет растительности. Идешь – вода и мох. Помню, сестренка идти не могла. Она плакала. Ее уговаривали. Когда в лес вышли, там сели, отдохнули. Потом шли с километр, может, полтора, вышли на железнодорожный разъезд. А там военные, солдаты наши. Они дали нам ложки по три каши пшенной и по полкружки чая чуть сладкого. Потом, помню, примерно через час или полтора съел бы, не знаю, чего-нибудь! Но ничего не было. Ну, мы уж в то время были как ходячие скелеты.

День прошел. Ночью поезд в несколько вагонов подошел. Погрузили сначала раненых, потом и нас в товарные вагоны, они были двухъярусные. Много народу было! Почти битком.

Привезли нас в Рыбинск. Выделили небольшую комнатку. Койка стоя­ла поперек. Тетя спала на койке с девочкой, ей было 5–6 лет. А мы на полу. И вот мы там жили до весны.

В апреле нас тетка в детдом сдала. Помню, младших отделили в одну сторону, а постарше – в другую. И сестра попала туда. Сказали, эта группа будет направлена в Сибирь.

А нас в Ярославль привезли – не принимают, переполненный детдом. Потом – станция Кувшиново, там тоже не взяли. Потом в Тверь привезли, Калинин тогда был, – тоже мест нет. Потом – город Кашин. От Кашина примерно в 12 километ­рах было огромное барское ­поместье, дом двухэтажный, большой, и столовая рядом. На первом этаже школа была, а на втором мы располагались. В одной стороне мальчишки, а во второй – девочки. Конечно, у нас была ненависть к немцам. Везде в газетах писали, когда в детдоме были, что вой­на скоро закончится.

В детдоме до 44-го года тоже трудно было с питанием. Как только весна – крапивы не было в округе, мы всю собирали и съедали. А после крапивы – щавель. Тоже мешками возили. Менялись: бригада сегодня одна, потом она отдыхает­, третья, в общем, три бригады. Не каждый день ходили. Щавель помоют­, порубят, чуть мукой заправят и все. К концу вой­ны уже радио работало, мы узнали о Победе.

С отцом уже мы больше не встретились, он как в воду канул. Степан Захарович его звали, 1907 года рождения. Потом похоронку на него прислали, его сестру вызывали после в воен­комат. Был Невский пятачок, там народу много полегло…

А сестренка пока не научилась писать, мы и не знали, где она. Сибирь – Сибирь, а где? Кто его знает! Потом уж, когда блокаду прорвали,  освободили Ленинград, она прислала тете (тетя-то сразу уехала обратно в Ленинград) письмо. И вот мы узнали, что она в Кемерово, в детдоме. После семи классов ее вызвала в Ленинград мамина младшая сест­ра, Антонина Петровна. В детдоме больше семи классов не держали: в ФЗО или на завод распределяли.

Тетя всю блокаду жила в Ленинграде, она медсестрой работала в психиатрической больнице. Во время войны там был военный госпиталь. И Жанну, сестру, привезли в Ленинград.

А меня бабушка, мамина мама, Анна Максимовна, в 49-м году тоже в деревню Кузнецово Тверской области забрала. Она осталась одна. Там колхоз был в то время. Деньги не платили, шли только трудодни. Я пошел лесником работать. Лесником мне не понравилось, поступил на шофера  учиться.

Я из деревни ездил в Ленинград, хотел там устроиться куда-нибудь. Нет, не мог: прописки не было. К тому времени меня уже все пропало.

А дом наш… Ходил я. Там был трехэтажный дом, до революции – особняк. И когда мы жили, на второй и третий этажи попасть нельзя было, охрана стояла. А что там – мы даже не знали. Я только видел, что во время бомбежки две машины подошли, крытые. Все таскали какие-то папки. Погрузили и уехали. Это было еще до блокады, когда начали окружать Ленинград. А после войны там первый этаж занимал детсад. Дом остался цел. Он низкий был, трехэтажный. Впереди него, на южной стороне, глухая стена 6-этажного дома была. А что именно там было – жилой дом или помещения ликеро-водочного завода – я не знаю. Вот этот дом нас спасал. Снаряды летели, там рвались или же в Неву падали.

Ленинградцы выдержали… Только чего это стоило! Столько людей погибло!»

Ирина Мясникова, старший научный сотрудник музея истории города