Разия Павлова: «Мы ждали только Победу»

«Я родилась в городе Чистополь в 1926 году, 11 апреля, в семье рабочего. Мама была домохозяйка, а папа – кус­тарь. Мы, 12 человек, наши родители, два папиных брата с семьями и дедушка (жив был еще в войну, потом он умер), жили в одном доме на улице Просек, около современного завода «Автоспецоборудование», внизу, где сейчас пляж. Там десять домов было всего. А много домов снесли в Новую Деревню. Тогда столько слез было! Никому уезжать не хотелось. А вода подходила прямо к улице, когда Куйбышевское водохранилище построили.

Наши предки еще до революции занимались кустарным промыслом. Они имели договоры со многими организациями – кондитерской фаб­рикой, хлебозаводом. Мы корзинки плели на дому, в них хлеб складывали. Я у старших тоже научилась плес­ти. Мама готовила прутья для корзин, носила их на рынок продавать. У нас был дедушка, папин знакомый, он нас выручал: продаст – деньги нам потом отдает. И в войну мы поэтому выжили. Мы продавали корзинки, покупали на рынке хлеб. Буханка стоила 120 рублей. Буханку купим, на всех разделим.

Прутья доставали за Камой, на косу ездили. Привозили тальник, чистили ножом. У нас Кама рядом – воды вдоволь. Раньше вода была чистая. Почерпнешь… Сырую воду пили прямо из Камы. Мы с дедом ездили за дровами. Едем на лодке, почерпнем кружку, кусочек ржаного хлеба поедим… Вода как слезиночка была. А сейчас даже купаться нельзя в ней. Сами люди отравили Каму.

Налоги драли по самую макушку. Папа налоги платил какие большие... Есть нечего было, еще налоги… Свекольные листья ели. Мы в своем доме жили. Огород был, мы тыкву садили и лук репчатый, пекли его в подтопке. У нас место глиняное, картошка плохо урождалась.

Я четыре класса училась в восьмой школе, на пристани школа была. Сейчас ее нет. А с пятого класса – в ­третьей (современный лицей №1).

Чернилами писали. Чернильница была непроливайка. Сами шили мешочек из тряпочки с веревочкой и в него клали чернильницу.

Жили так, потом война началась. В 41-м году были очень сильные морозы, 50 градусов. Воробьи падали налету, мы замечали.

Как война началась – переполох был, конечно. В первый день сразу забрали двух дядей, папиных ­братьев: Гумера, у него было двое детей, и Ибрагима. Папа был старший. Их погрузили всех на баржу, а там стоял страшный стон. Здесь и там плакали, прощались все. Пароход накренился и чуть не утонул, потому что все на один бок перешли, когда прощались. Позже папу забрали. Они все трое погибли…

Наш папа на окопах был в Буинском районе зимой 1941–42 годов. Вручную лопатами копали траншеи. Боялись, что немцы до Казани дойдут. Есть не хватало, еды не было… Оттуда возвращался в сорокаградусный мороз пешком через Казань весь обмороженный. Все лицо было закрыто тряпками. Ладно, нам подсказали: надо мазать гусиным жиром. Нашли гусиный жир где-то, и потом у него все прошло.

А папа окончил санитарные курсы. Он ушел зимой, в феврале 1942 года. Одно письмо пришло из Москвы».

Разия Галеевна больше 70 лет ничего не знала о судьбе отца, кроме того, что он пропал без вести. В рамках программы по восстановлению имен военнопленных чистопольцев удалось установить, что Гали Ахметзянович Ахметзянов погиб в финском лагере Тиенхаара в 1942 году.

Единственное письмо отца семья хранила как самую ценную реликвию. Оно написано по-татарски арабским шрифтом.

«Читать его умела только тетя Минхаят, жена дяди Гумера. Мама вообще была неграмотная, она даже деньги не умела считать. Тогда никто не догадался записать текст письма, и со временем содержание позабылось».

Сотрудник Булгарского музея-заповедника, кандидат исторических наук Джамиль Мухаметшин расшифровал послание:

«5 марта 1942 года. Я сильно соскучился по вам. Всем огромный привет. Пишу это письмо из Москвы. Сегодня уходим на войну. За 5 дней до приез­да в Москву нам выдали обмундирование. Если не суждено увидеться – прощайте. Молитесь за меня. Вспоминайте с добром. На пути следования на поезде в Москву встретился с Ибраем. Досыта не наедаемся. До свидания. Пиши. Если останусь живым – вернусь».

«Похоронка была на папу. Один раз нам даже пособие выдавали по этой похоронке, еще во время войны. А потом ее в собесе забрали, и документов уже никаких не было. И больше мы никаких компенсаций не получали.

Мы все ждали возвращения своих родных! Бывало, только начнут последние известия говорить, дедушка включит радио. У нас было круглое радио – репродуктор. Вот он сразу: «Ой, может быть, про них скажут». Стоит-стоит, слушает.

Продолжение следует

Ирина Мясникова, старший научный сотрудник музея истории города